Я ненавижу разрывать в себе любовь,
То, что другим желаю спокойных снов,
То, что остываю — не до холода, конечно, –
То, что, не умея забыть, буду помнить всё вечно.
Внутри навсегда осталось пустое место
В исписанной тетради моего сердца.
Не зачеркнуть, не вырвать страницы:
Они уже определили сюжет этой жизни.
Я беру то, что любила в других,
И, присвоив черты любимых,
Стараюсь полюбить себя.
Не то. Уже не ты — всего лишь я.
Тучи сгустились над Иерусалимом,
И люди рассеялись дымом.
Один Иисус висел на кресте,
Весь мир ещё был во грехе.
Открыв людям в царство небесное двери,
Свою душу он предал смерти.
Как жертва, был заклан за нас,
Умер однажды и тысячи раз.
художница — Сыч
посвящается М.
Так удивительно — встретить кого-то, который как ты. Неужели бывают схожие люди, неужели мы не одни?
Города так далеки, а души так близки. Я вижу в этом чудо судьбы. Смогу ли однажды тебя отблагодарить?
Нам посчастливилось в этом танце вселенной кружиться вокруг одной звезды и жить на одной земле, моё синее солнце, mon bleu soleil.
Как мне передать словами то хрупкое, нежное, вытащить из груди чувства к подруге, близкой сердцу?
Жаль, сейчас странно говорить, как в позапрошлом веке. А так хочется написать, словно в письме Марье от Жюли: je t’aime, chère et excellente amie.
художница — Моря, для которой это и написано
Великая любодеица сидит на многих водах, племенах и народах, и семи холмах-головах дракона, зверя с десятью рогами-коронами. Её имя — тайна великая, царица царей и госпожа господ, что не знает горесть и скорбь.
Под тенями верб звучат песни чужие на земле родной. И поют, и играют, и слышны голоса; и виден свет — блеск и богатство тел и душ человеческих.
Правда — в чародействе города, где в тесноте — простор, а в суете — осмысленность. Доля наша — вино, которым весь мир опьянила золотая чаша Вавилона.
По всему велика ты, Вавилон, властительница, которой подобия нет! Пути твои — тьма неисследимая, а судьбы твои — бездна непостижимая.
Города не божьи творения,
Их создали грешные люди после падения.
Город — тело мёртвого гиганта,
Металл — его кости, камень — его плоть,
По его венам кровью течёт людской поток.
Город — соединение всех четырёх стихий,
Над которыми — душа, небес божественный свет.
Город полон пещер и горных вершин,
Он живёт движением машин,
Днём и ночью он дышит,
Пока по проводам бежит электричество.
Эта болезнь —
Запись в многих ана́мнезах,
В ящике стола
У старых учительниц,
В заметках на телефоне
У юных школьников.
От боли, от влюблённости —
Рождаются строки.
Их участь незавидна,
Жизнь недолговечна.
Они умрут при рождении
И не удостоятся даже погребения.
Стихи никому не интересны,
«Тебе нравится — никому более».
Чувства отвергнуты,
Переписки закончены.
Поэзия не полезная вилка,
Она, как статуэтка, просто красивая.
Ирония — насмешка для читателей,
Переутомлённых культурой,
Которые уже устали от писателей
С их творческой натурой.
Всё уже придумано давным-давно,
Зачем сочинять что-то ещё?
художница — Сыч
Открываю каждому сердце,
Ставлю свечу на окно,
Не ожидая ответа,
В напрасной надежде,
Что путник увидит огонь
И постучит в дом среди леса.
Мнение общества — это мираж.
Вот со всех сторон воздавалась слава,
А сегодня толпа вошла в раж
И вчерашний герой свергнут с пьедестала.
Великие следствия — от малых причин,
Нельзя пренебрегать мелочами.
Все, от королев, фавориток и фрейлин,
Живут одними и теми же мечтами.
Королеве душно, она просит стакан воды,
Ей не подают — бросают под ноги.
Разбитые осколки вершат судьбы империи,
Пока гости шепчутся в испуге.
художница — Сыч, с которой я и ходила на этот спектакль
В этот день каждому плохо спалось, но никто не придал этому значения.
Утром город начал заволакивать туман. Все беспокойно ворочались во сне, и никто не заметил его прихода.
Туман не стелился по земле, а повис на высоте пятнадцати этажей, будто кто-то кончиками пальцев придерживал его за края.
Полностью закрытое облаками, небо стало похоже на выбеленный потолок квартиры. Только иногда пролетала редкая птица. Кажется, все остальные улетели, только почувствовав приближение чего-то страшного.
Когда люди начали выходить из подъездов, было слишком поздно: верхние этажи многоквартирных домов уже скрылись в белой дымке. В этой пелене всё напоминало старую фотографию, выцветшую и потускневшую.
Люди раскрылись в своём худшем виде: они выглядели усталыми и обытовевшими, их лица осунулись, вытянулись и заострились.
Истинный облик вещей можно было увидеть только в зеркалах, лужах и отражениях в стёклах очков и окон, но никто туда не смотрел.
Постепенно туман опускался всё ниже и ниже и становился всё гуще и гуще.
Уже совсем скоро ничего не было видно.
Кто силен, тот и прав?
Тот может переступить,
Основы поправ устоев,
Себе позволить забыть о совести?
Это так страшно —
Быть напуганным, слабым,
Открытым для новой раны,
Которую кто-то нанесёт, без сомнения.
Сделают больно, а как же?
Иначе быть не может.
Всем что-то надо —
И ничего хорошего.
Убежать и скрыться,
Чтобы не нашёл никто.
Провалился на дно колодца:
Защиту выстроил слишком хорошо.
Пала Люцифер, ангел света.
Были глаза её подобны солнцу в небесах, и позеленели они: смешались при падении синева небес и желтина солнца, — когда пала она.
Были волосы её светлы, как лучи солнца, и были крылья её белы, как облака, и почернели они, как ночное небо, когда пала она.
Пала Люцифер, ангел света, и начало заходить солнце, и так началась первая заря.
Пала Люцифер, ангел света, и заплакали небеса, и полились их слёзы на землю, и так начался первый дождь.
Пала Люцифер, ангел света, и словно загорелись леса, и пожелтели деревья, и опали листья, и так наступила первая осень.
Пала Люцифер, ангел света, и пролетела она падающей звездой по ночному небу, и так зажглась первая звезда на небосводе.
И говорят с тех пор: Люцифер значит «зареносица», — и называют так звезду, видимую утром или вечером во время зари.
художница — Лунатикус
Красная ветка, другой конец Москвы,
Левиафан Москвы-реки
Свернулся полукольцами у гор,
Оберегая сокровища семи холмов.
Чёрная мгла воды
Освещается огнями.
Прислушайся и прими дары,
О которых шепчут тихими голосами.
У университета верба зацвела,
Её день — за две недели до Воскресения Христа,
Когда торжественно у врат Иерусалима
Встретили с миром пришедшего Мессию.
Воскресенье. Семь вечера. Обувь промокла, под ногами хлюпает мокрый снег. За спиной — трансформаторная будка, вдалеке — тёмная полоса парка.
Я отчаянно кричу в грязно-коричневое небо: «Так подлец человек или нет?!» Ответа не следует, но я вздыхаю с облегчением.
Среда. ОБЖ, седьмой урок, последний. Читаю «Преступление и наказание». Оно даётся мне тяжело, с болью. Дохожу до убийства старухи. Захлопнуть бы книгу! Но я не могу. Нельзя отложить.
Конец первой части. Я поднимаю глаза и осматриваю класс. Кто-то спит, кто-то записывает под диктовку учителя: «Высокоточное оружие». Разглядываю сидящего передо мной: длинные чёрные ресницы и отражения в очках, видные мне с внутренней стороны.
Я испугана и в ужасе. В голове вертится лишь один вопрос, который, кажется, никому, кроме меня, не приходит в голову.
Первая выбегаю из школы, будто сама совершила преступление. Небо какое-то неправильное, ненастоящее: слишком разное и будто нарисованное.
Что-то страшное просачивается за мной в дверь квартиры. Кошка вертится под ногами и мурлычет.
На выходных <…>.
Рыдаю весь день напролёт. Так сильно я не плакала месяцами. Мой голос срывается, и я говорю сквозь слёзы.
Знаю: я должна бросить всё и всех! Нужно отбросить, покончить со всей нынешней жизнью! Не для себя — для других.
Хочется оттолкнуть друзей, которые пытаются меня утешить. Ведь я..!
Лихорадка и бред. Всё смазано, ясно помнится лишь одно: серое небо, деревья, фонарь.
Я перестаю чувствовать сердце. Там, где оно было, пустота. Его нет.
Следующие дни проходят в болезни: я не могу встать с кровати, а поднявшись, еле держусь на ногах. У меня нет сил говорить о произошедшем.
К счастью, слабость уходит. Несколько дней подряд я гуляю, но не понимаю, зачем. Мысли не приходят в порядок.
Продолжаю читать «Преступление и наказание». Мы с Раскольниковым приходим в себя одновременно.
То тут, то там на страницах проскальзывает что-то знакомое. Оно пытается скрыться за строками и буквами, но нет-нет да мелькнёт перед глазами.
Воскресенье. От летящего в лицо снега ощущение, будто бог бьёт по щекам за все прегрешения. Спасаюсь в торговом центре. Ем чизбургер и вся дрожу — сначала от холода, затем от гнева. Открываю Достоевского: Раскольников тоже зол. Что за совпадение!
По пути домой меня трясёт. В голову приходит мысль крикнуть, которая тут же становится намерением. От этой задумки я веселею; чем ближе я к осуществлению своей затеи, тем мне смешней.
Семь вечера. Обувь промокла, под ногами хлюпает мокрый снег. За спиной — трансформаторная будка, вдалеке — тёмная полоса парка.
Я отчаянно кричу в грязно-коричневое небо: «Так подлец человек или нет?!» Ответа не следует, но я вздыхаю с облегчением.
Сердце снова на месте. Маленькое, прячущееся где-то внутри сердце.
Ты подло обманул Меня, Иуда Искариот,
Ты вероломно изменил Мне, Иуда Искариот,
А я верила тебе, Иуда Искариот,
А я доверяла тебе, Иуда Искариот.
Ты совершил страшный грех, Иуда Искариот,
Покайся перед людьми, Иуда Искариот.
Ты не просто назначил цену жизни, Иуда Искариот,
Ты назначил цену преданности, Иуда Искариот.
Тридцать серебряных монет,
Серых, как твои глаза, —
Тридцать золотых дней
Среди пожелтевших деревьев осеннего Гефсиманского сада.
Ты продал Меня, Иуда Искариот,
Ты предал Меня, Иуда Искариот.
Я любила тебя, Иуда,
И я простила тебя, Иуда.
Учительница по математике проверяет домашнее задание — переписать доказательство признака из учебника. Его почти никто не сделал: из тридцати двух человек всего двое. Один — явно потому, что домашка. Его и вызывают к доске.
Другой… К нему учительница подходит последняя и задерживается у его парты. Он скромно смотрит в стол. Но какой довольный! От него так и исходит гордость: вот! я разобрался! я молодец!
Я точно знаю: он с огромным удовольствием вникал в это дома. И больше никто из класса так делать не будет. Он потратил на это время не потому, что задали, — потому, что ему интересно.
Он весь светится от радости, и его глаза, до того казавшиеся серыми, пронзают меня своим ярко-голубым сиянием. И когда он всё-таки поднимает голову, то так… красив.
Самый прекрасный и самый счастливый во всём мире мальчик с голубыми глазами.
Если бы он любил людей хоть вполовину так, как математику… Что ему люди? Их целых семь миллиардов (большое число — семь на десять в девятой степени). «Что такого в том, чтобы воспользоваться одним, другим?»
Хочешь попасть в мир мёртвых — заплати цену, тридцать восемь рублей стоит проезд на автобусе к остановке у кладбища.
Каркают воро́ны. «Их здесь никогда не было». Повсюду меня сопровождают и сюда за мной последовали.
В глуби кладбища мы отдаляемся от дома Божьего. Кресты поржавели, покосились, упали, чем дальше, тем больше.
На каждой могиле цветы, что никогда не увянут. Естественный жизни конец, искусcтвенные яркие краски.
Под ногами хлюпает жижа, вязнут в земле сапоги. Рядом с захоронениями нужно идти осторожно, чтобы случайно на них не наступить.
Кое-где — лавки, скамейки. Кому на них сидеть, кроме призраков? Разворочены ограды, открыты калитки, будто восстали из могил мертвецы.
Могила отца и сына. Обвитый ромашками крест врос в раздвоенное дерево, словно символ круговорота жизни и смерти.
В твоей комнате на стене зелёные звёзды
горят.
Нам кажется, между нами пробежал
электрический заряд.
Это, конечно,
не так.
Всего лишь близкий
физический контакт.
Ты был прав, когда писал, что это
ядерное месиво.
Исправлять тут больше
нечего.
В твоей голове
простые механизмы.
В средней школе
никакой сложной физики.
Ты себя как уравнение
упростил.
Все вопросы в мире через две формулы
решил.
Ты мнишь себя не таким, как все, и так
обычен.
Лишь в моих стихах ты
поэтичен.
Мне хочется умереть, а тебе
всё равно.
Так моё чувство к тебе и
прошло.
Пусть твои руки
теплы,
Ты хо́лоден
внутри.
Меня тебе слишком
много.
Что ж, скатертью тебе
дорога.
Всё время хожу с расстёгнутой курткой — и так же душа нараспашку. Хочешь — ударь, хочешь — бей, ничего тебе за это не станет.
Города теперь не точки на карте; в них живут те, кого я знаю. На улицу не выйти без боли — там гуляла я с тобою.
В груди — ничего, сердце — пустая полка, с которой ты забрал все свои вещи. Оставь здесь своё, следующий! Как в магазине: приди, оставь, забери из камеры хранения.
Мыслим как жители многоэтажек, вот и душа — квартира. Кажется, от своей я потеряла ключи.
В другом доме чужой обиваю порог — меня уводят к лифту, держа за плечи. На выходе на улицу вспоминаю — забыла в гостях свои вещи.
Застряла вновь у двери, за которой осталось что-то моё. Не впускают — сломался звонок? Стучу — хозяину всё равно.
Играет на флейте, за ним идут, как в старой сказке. Но сколько ему не плати — заведёт в муть своих глаз. Их цвет не разглядишь, сколько не смотри. Верно говорят: глаза — зеркало души.
Люди тянутся к нему под силой притяжения. Не подозревают: он не звезда и не планета…
И пусть его знак — восьмиконечная звезда, сколько не иди, под ней спасителя не встретишь.
Шепчут его голоса: «Не думай». Ты их не слушай. В них — страх и равнодушие.
Возвращаюсь в квартиру и перед тем, как выйти, смотрюсь по привычке в зеркало: мама говорила так делать, чтобы запутать злых духов.
Дома зонтика нет, выхожу без него в темноту. Понимаю: дождь мне ни капли не мешает.
В наушниках играет песня «Охотник» группы «Король и Шут»: «Темнело за окном, наступала ночь… Весь вечер беспрерывно бил по крыше дождь, и гром гремел ужасно где-то у реки». «Дождь» в песне произносится на старомосковский манер: «дощ-щ-щь».
Всё разноцветное: оранжевое от фонарей, зелёное от аптечной вывески и светофора, красное от автомобильных фар, от чего-то ещё — синее… Всё это переливается в черноте асфальта, которая сама поблёскивает из-за воды.
Везде течёт эта дождевая вода, целые ручьи. Осознаю, переходя очередную реку: это проточная вода! Нечисть её боится, а я с радостью вступаю в неё, идя под дождём.
В голове вертится: я охотник за словами, я писатель, ведьма, чёрт…
Спускаюсь в метро, иду вдоль рельс, замечаю, как подъезжает поезд и мы будто идём вместе. Странный и недолгий момент, когда всё вокруг движется.
Перед началом спектакля заходим с подругой в кафе. За столиками нет никаких неизвестных, разговаривающих о религии. А как они просятся сюда, в кафе на Садовой! Но это неудивительно: сегодня они ждут гостей.
Кажется, никто не находится здесь случайно и все приглашённые на этот вечер.
Справа от нас сидят мужчина и женщина: он — с бородкой, горбатым носом и длинными волосами, завязанными в хвост, она — с пучком на голове, в красном свитере и с золотой подвеской. Они что-то обсуждают, постоянно поглядывая в телефоны. Охотник и Ведьма говорят о своём сегодняшнем деле.
Все уходят одновременно — на постановку. Уходим и мы. Я оставляю недопитый лимонад со льдом и краем глаза замечаю, что Охотник и Ведьма совсем не спешат. Нам же официант желает на прощание всего хорошего.
Дверь в театр наконец-то открыта: её отпирают только на время представления. Мы переступаем порог. За нами захлопывается дверь. Наступает тишина. Завывающий ветер остаётся на улице. Мы будто спускаемся в кирпичные катакомбы.
Многие — в красном, словно в цвет сидений и штор. На входе в зал девушка в чёрной одежде и с ровной осанкой спрашивает: «Добрый вечер. Чем могу помочь?» А на заднем ряду, который не увидеть изнутри, в комнате, только снаружи, в коридоре, во время антракта, сидит древняя старуха в фиолетовом платье и с босыми ногами.
Впрочем, и так понятно, что тут собрались на шабаш.
Охотник и Ведьма пришли одни из последних. Привыкшие, наверное.
Звучит небольшое объявление. Голос — такой, каким читают монолог главного героя о совершённых им ошибках. Не иначе, заперли древнего демона в громкоговоритель.
Перед началом — ритуал: Мастер и Маргарита изгибаются под колдовскими чарами.
Затем является свита. Перекрикиваются черти с разных концов зала: «Какие цветы любит Мессир?» Мессир отвечает им откуда-то за пределами комнаты, кажется, пьяный: «Отвратительные, тревожные жёлтые цветы. Чёрт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве».
Приходят Берлиоз с Бездомным. Им кажется, что они на Патриарших. Внезапно раздаётся гром. Берлиоз испуганно смотрит в зал, показывает на нас — увидел на секунду, что вокруг собрались похохотать нечистые. Тут же снова наводят на него морок…
Мучают черти бедных смертных, вырывают их сюда на потеху собравшимся ведьмам! Заставляют их думать, будто они в сквере, в психушке или в переулке, в то время как на самом деле они на Большой Садовой, 302-бис.
Чертям весело, черти пьют. Бессмертный профессор чёрной магии Воланд, перед этим вдоволь походив вокруг заветной бутылочки на пианино, пьёт вместе со своей свитой, наравне с ней.
Меня начинает клонить в сон. Не хотят, чтобы увидела лишнего, или проверяют? К счастью, не засыпаю.
Не врёт Мессир: есть и бог, и дьявол. Кому, как не собравшимся здесь, это знать?
